1972-й год. Уже два года, как я живу в Москве. Приехал сюда из Харькова после окончания института. Самиздата тут никто не читает. В общем, с небольшими девиациями то же сознательное невежество, то же единогласное голосование на собраниях за все, что предлагает начальство, то же пресмыкательство, торжество и власть хама. На выходные я электричкой езжу к родителям, сто километров от столицы. Дорога занимает два часа. В пути просматриваю косолаповский "Новый мир", в котором от того, прежнего, остались лишь рожки да ножки. Но я все еще не могу расстаться с дорогим журналом, благодаря которому (а также "Голосу Америки") получил гуманитарное образование и который разделил со мною все тяготы и одиночество моей прошлой институтской жизни, жизни приезжего человека в чужом городе. Впрочем, здесь мое существование не намного веселее. Нет своей комнаты, нет своего жилья. Ну, не совсем бездомный, конечно, родители тянут на меня жилы, дают деньги, я снимаю квартиры в частном секторе. Девятый год уже так живу, "на чемоданах". Хоть и записана мне комната в институтском направлении на работу, но не дают ее, а только обещают. Похоже, обманывают. "Но не может быть, чтобы не дали? – сомневаюсь я. – Москва – источник законов и законности, а у меня черным по белому сообщается, что вызванному специалисту предоставляется комната..." Но вот прошло уже два года, а я без своего угла: Дважды уже сдавал наш институт дома-новостройки и в квартиры расселял сотрудников, а мне даже комнаты не находилось: И никуда не денешься. Юрист в консультации сказал: "Раз предприятие не выполняет своего обещания, вы имеете право уволиться". А куда уволиться? Без прописки нигде не принимают на работу, а здесь без комнаты не дают прописку. Так что пока такой вот у меня уикэнд: в пятницу к родителям, в воскресенье обратно, в Москву к чемоданам.
Как быстро улетучилась хрущевская "оттепель". Словно ее и не было. Правда, и существовала она только в пропаганде. А в жизни – все то же, что оставил Сталин, – полное бесправие рабочих, колхозы на селе. Но все-таки какая-то духовная отдушина присутствовала, какое-то интеллигентское ерничанье, студенческое озорство в телепередачах КВН (клуб веселых и находчивых), куплетики Рудакова и Нечаева, Райкин, Тарапунька и Штепсель... Всему этому пришел конец. Остроты округлились или прекратились вовсе. "Хрущев демагогию развел, болтовню", – раздаются голоса шкурников, учуявших новые веяния. На работе молодое поколение хохочет со свежим юмором: "А чито скажит товарищ Жюков?". – С веселым удовольствием цитируют "отца народов" из батальных кинофильмов последних лет, послехрущевских лет. Как будто и не было того кино "оттепели", что приоткрыло правду о войне: "Летят журавли", "Баллада о солдате", "Чистое небо", "Живые и мертвые", других: В новых фильмах, события в которых благоразумно начинаются с 1943-го года, солдаты с шутками и прибаутками в сражениях на цветном экране бьют врага по всем направлениям, а в перерывах между боями, конечно, "шуры-муры" с медсестрами. Так теперь выглядит война в нашем киноискусстве. В Кремле "отец народов", мудрый, неторопливый, демократичный, на военном совете со своими маршалами спрашивает: "А чито скажит товарищ Жюков?". И ничего, народ принял. Сослуживцы мои помоложе напевают: "Темная ночь, адын пуля застрял в проводах..." Так в новом времени зазвучала песня Марка Бернеса. Людоед возвращается в эту страну, и лишь наверху не дают последнее "добро" на его окончательный приход, а внизу – все готово встретить вождя.
...Я сижу у окна, читаю журнал. Вагон наполнен хмуроватыми замкнутыми людьми. Но сидений хватает всем. Есть даже свободные места. Кто дремлет, кто смотрит куда-то в никуда или себе под нос. На противоположной скамье по диагонали от меня мужчина в коричневом осеннем пальто с аппетитом ест мороженое, похоже, обедает. Такое, как у него, пальто можно носить лет двадцать, потом перелицевать, и его хватит еще на десяток лет. Так поступил со своей верхней одеждой мой дедушка. Только у дедушки пальто было черного цвета. В дальнем конце вагона послышался грохот закрывающейся двери, какой-то шум, движение. Я посмотрел - ничего. Наверное, кто-то вышел. Я вернулся к журналу. Но тут же шум возобновился, возрос, послышался даже говор, голос, и через секунду все прояснилось: по проходу вагона на деревянной тележке с подшипниками двигался инвалид. Безногий. До этого его не было видно за сидящими людьми и спинками сидений. Он приостановился, что-то сказал, обращаясь к сидевшим, и весело рассмеялся, затем, переместившись немного, снова остановился. Теперь его было уже хорошо слышно.
– Почему умер Сталин? – спросил он у ближайших пассажиров и, не дождавшись ответа, проехал еще пару шагов. Когда-то, видно было, это был мужчина выше среднего роста, крепкий, сильный. У него и сейчас лицо было твердое, с правильными чертами, не бледное, закаленное. И веселое. Может быть, он был чуть выпивши.
– Почему умер Сталин? – вновь послышался вопрос.
– Смерть пришла, – отозвался в этот раз один из воежоров.
Это объяснение не привлекло внимания инвалида. Он проехал еще чуть.
– Почему умер Сталин? – снова спросил он, и тут, не дождавшись слова от бесстрастных физиономий, сам же ответил:
– Почему умер? – Сдох! – и рассмеялся хрипловатым веселым смехом, и повторил: – Почему умер? – Сдох!
Он поравнялся с нашим рядом.
– Почему умер Сталин? – обратился он к нам.
"Не умер – сдох", – хотел я сказать, но не решился, не успел. Да и поостерегся "демонстрации".
Вдруг сообщат на работу, а там я с потрохами зависел от милости начальства – надеялся на получение комнаты.
Ответил мой сосед с мороженым.
– Много ты болтаешь, – сделал замечание.
Инвалид едва обратил на него внимание. Он продолжил путь все с той же фразой, и вскоре за ним закрылась дверь тамбура.
Я не знал тогда еще прозы Варлама Шаламова, может быть, и имени его не знал, а этот человек, словно сошедший со страниц рассказов Шаламова, один из тех десятков и сотен тысяч мужчин, лучших мужчин этой страны, которых поселившийся в Кремле хитроумный монстр убил ни за что, ни про что – человек этот напомнил нам о том, что были и другие люди. Чем я мог этому человеку помочь? Ничем. Даже слова доброго не мог я сказать – неуместно было. Лишь только тайным сочувствием отозвалось сердце. Я перевел взгляд на страницы журнала. Но не прошло и десяти минут, как недавно захлопнувшаяся дверь тамбура отворилась, и инвалид наш снова показался в ее проеме, теперь уже в обратном направлении. Он возвращался. Но не один. Следом за ним появился милиционер. Сержант. Это был высокий молодой, чуть ли не вчерашний школьник, парень с пухлыми розовыми щечками. На лице его отражалась набирающая профессионализм строгость. Он двигался на шаг позади инвалида. Мне вспомнилась строчка Евтушенко: "Я слишком румяных людей не люблю". Лицо инвалида было уже не столь веселым. Они поравнялись с нами.
– Говорил я тебе, что ты много болтаешь, – напомнил мой любитель мороженого, он стаканчик свой уже почти доел, оставалось лишь вафельное донышко. Инвалид опять проигнорировал умника.
Вскоре пара пересекла вагон, и за ними захлопнулась дверь противоположного тамбура. Ни одно лицо вокруг меня не изменило своего выражения.
Леонид ЛЕЩИНСКИЙ (17 ноября 2011 года).
