"ПОРОГ АНГАРЫ"

Каждый профессиональный уголовник, единственным университетом которого являются уличные курсы прореживания карманов, недурно разбирается в статьях Уголовного кодекса, отправляющих его на галеры. И уж конечно он, несмотря на всю свою непоседливость и пренебрежение к многоглаголанию, серьезно и внимательно вслушивается в чтение собственного приговора. Даже по круглой неграмотности он не поставит крестик внизу документа, с которым не был ознакомлен. Правда, часто он бывает вынужден поставить крестик и без ознакомления, но по другим причинам, рассмотрение которых уведет нас чересчур далеко от темы. Предмет нашего сегодняшнего разговора – легальные методы репрессий. Слово, а не дело. Слово закона. Только вот, в отличие от опытных уголовников, интеллигенция брезгует в него вчитываться, неэстетично.
Веревка – вервие простое. Беда в том, что интеллигенция гораздо меньше любого неграмотного уголовника интересуется петлей, которая ей уготована.
Если сегодня мы ленимся прочитать хоть раз Уголовный кодекс, то завтра нам будет нечего читать кроме него.
Тогда-то найдем в его переменчивых постулатах множество блестящих законотворческих острот. Сложим на эту тему легенду о нерукотворном происхождении Нового Цензурного Завета и анекдоты о долгополых цензорских рясах. Только делиться этими сокровищами фольклора придется шепотом.
И будем шептать, куда мы денемся, интеллигенты. Будем утешаться своим внутренним свободомыслием, гордиться бессмертием духа. Вместо того чтобы стыдиться своей нелюбви к чтению законов, запретивших чтение. Разве кодекс – извержение вулкана, непреодолимая сила? Где станем искать оправдание тому, с каким вальяжным смирением мы предпочли героизму бунтаря – даже не героизм жертвы, а индифферентность сонного барашка?
Что такое вербальное правонарушение? Кажется, понятно: языковое, словесное. Раз понятно, все успокаиваются и отбрасывают этот вопрос в угол, как поверхностно знакомый билет в ночь перед экзаменом.
Вербальное правонарушение – такое, где наказуемо слово как таковое, выражение мнения. Слова исследуются лингвистической экспертизой и в других случаях. Так, при расследовании насильственных правонарушений тоже исследуются словесные угрозы, но не как высказывания, наказуемые сами по себе, а лишь в качестве доказательств совершения другого деяния: грозил ли потерпевшему перед нападением, чем, за что, всерьез ли. И только в делах о вербальных правонарушениях слово не доказывает что-то другое, а само по себе повинно, одним своим существованием.
А чаще всего это зовется более прямо, обнаженно и страшно, – преступление. Здесь слово – не свидетель преступления, а преступник, и казнят его самого. То есть вообще-то автора, конечно. Но ведь автор за свое слово ответственен, он ведает, что творит/говорит – этого не станем отрицать (как отрицают некоторые защитники заблудших душ, оправдывающие последних неведением, ошибкой, добрыми побуждениями и близостью исправления).
Тезис наш: вербальные правонарушения – никакие не правонарушения. Они должны быть безоговорочно изъяты из нормативной базы, прежде всего из УК, в силу своего ненасильственного, словесного характера. Это во-первых. А во-вторых – потому что свобода слова либо есть, либо нет. Жизнь или смерть.
Вы говорите: разумные ограничения, недопустимость злоупотребления свободой слова? А бывает недопустимое злоупотребление жизнью?
У нас не казнят еретиков, а обращаются с ними несколько мягче? А какое значение это имеет для самой «ереси»? Ее либо признали преступлением, либо нет. Осудили или оправдали. Вы же не приравняете реабилитацию и помилование, или вам все едино?
Наказания теперь легче, чем вчера? А, знаете, и разрывные пули теперь легче, чем вчерашняя палица в железных гвоздях. Что вы предпочтете? Чем вашей голове комфортабельнее быть раздробленной?
Не знаю, есть ли в моих исследованиях что-то новое для радикалов, но, во всяком случае, это совершенно ново для академической науки. Кое-какими вопросами, кажется, пока не задавался даже самиздат.
Все, что мне удалось отыскать о вербальных правонарушениях (и термин-то этот практически не используется), носит крайне разрозненный характер. Обобщать не смеют. Государство пресекает лишние вопросы краткостью деклараций, а ученые, наоборот, растекаются мыслию по горящим страницам законов – и тушат их, испуганно затаптывают огонь не хуже государственного «не пущать».
Так вот что я обнаружила.
1. Один автор пишет только об экстремизме, другой – исключительно о клевете и оскорблении, не догадываясь рассмотреть их СОВОКУПНО, как различные способы осуществления цензуры. И чем хрен слаще редьки?
2. Те, кто пишут об экстремизме, имеют в виду лишь старые статьи об экстремистских призывах (ст. 280) и разжигании розни (ст. 282) – видимо, отчаявшись их замолчать, поздно. Приговор не воробей...
Никто не упоминает вновь прибывшую ст. 205.2 (публичные призывы к осуществлению террористической деятельности или публичное оправдание терроризма). Ст. 354 (публичные призывы к развязыванию агрессивной войны) была мной обнаружена всего один (!) раз – автор, не запнувшись, проскочил ее как ни в чем не бывало. Понятное дело, само упоминание агрессивной войны считается кощунственным. О моральном праве ненавидеть другую нацию – например, нацию-поработителя – еще хотя бы спорят (критикуя 282-ю статью), но – нападать первым, агрессивно, как можно! Мы мирные люди... Вряд ли стоит объяснять, насколько неверной рукой прочерчена грань между агрессивной войной и освободительной, где ответ на дискуссионный вопрос «кто первый начал».
3. Те, кто пишут о «простых» клевете (ст. 129) и оскорблении (ст. 130):
а) рассматривают их, разумеется, в частноправовом русле, не учитывая, что они преследуются как уголовные преступления (санкции – публичные: карательные, а не компенсационные), без оглядки на их правовую природу. Значит, диспозиция и санкция принадлежат к сферам, регулируемым разными методами. Частные конфликты регулируются полицейским вмешательством, что является характерным признаком тоталитаризма;
б) не затрагивают такие интересные статьи, более тяжкие и явно НЕ ЧАСТНОПРАВОВОГО характера, как ст. 297 (неуважение к суду), ст. 298 (клевета в отношении судьи, присяжного заседателя, прокурора, следователя, лица, производящего дознание, судебного пристава, судебного исполнителя) и ст. 319 (оскорбление представителя власти). Соотнести их с теми – клеветой и оскорблением – допущенными к обсуждению, как принципиально разные, никто не додумывается. А ведь Европейский суд выделяет такую категорию физических лиц, как «публичная фигура» (предписывая последней «претерпевать большую степень критики в свой адрес, нежели частному лицу, – в интересах обсуждения вопросов, представляющих повышенный общественный интерес»). При этом Европейский суд расценивает публичный статус оскорбленного как СМЯГЧАЮЩЕЕ обстоятельство, т.е. с точностью до наоборот. (Напоминаем на всякий случай: право Европейского суда является частью правовой системы России, она это признала сама, добровольно, каким бы Запад ни был гнилым).
4. Мне не удалось обнаружить ни одного (!) упоминания ст. 239 (организация объединения, посягающего на личность и права граждан...), нас интересует ч. 2 – а равно ПРОПАГАНДА деяний, предусмотренных частью первой настоящей статьи.
Интересно также, ЧТО именно здесь подразумевается под «посягательством на личность и ПРАВА граждан» – читаем: «...побуждение граждан к отказу от исполнения гражданских ОБЯЗАННОСТЕЙ или к совершению иных противоправных деяний». Так посягательство на права или на обязанности?? То есть призыв к неуплате налогов или уклонению от службы по призыву посягает не на госбезопасность, а на личность и права граждан – что-то удивительное. Может быть, имеются в виду старинные «права =почетные обязанности»? А мы вроде уже забыли...
5. Никто (!) не задался естественным вопросом о принадлежности ст. 283 (разглашение государственной тайны) к категории вербальных правонарушений. Презюмируется, что разглашение «объективных», «материальных» СВЕДЕНИЙ не имеет отношения к свободе выражения МНЕНИЙ и под защиту соответствующих норм не должно подпадать. Но запрет (и арест тиража) по этой статье книг Литвиненко о взрывах российских жилых домов, совершенных российскими спецслужбами в Москве и Волгодонске, – пример обратного.
6. Дальше мелочи. В «разжигательной» ст. 282 никого не смущает хотя бы наличие понятия «социальная группа» и то обстоятельство, что лингвистически это понятие ВКЛЮЧАЕТ в себя прочие понятия – «национальная», «религиозная». При этом, будучи намного шире прочих понятий, она лишает их наличие в законе всякого смысла. Достаточно было бы назвать статью «оскорбление социальной группы», и дело с концом. Зачем утруждаться перечислением. Но это для постсоциалистических антифашистов и аболиционистов как-то не звучало бы... Им дороже всего любой ценой искоренить национальную дискриминацию, более универсального состава не хотят замечать. Поэтому «социальная рознь» удобно проглатывается при беглом чтении (она стоит на последнем месте в ряду перечислений и не бросается в глаза в силу своей блеклости, неассоциативности). А в нужных местах именно «социальная рознь» сумеет выйти из тени, как серый кардинал, приведя в столбняк пламенных гуманистов. Разжигание розни в отношении социальной группы милиционеров, социальной группы блюстителей госбезопасности, социальной группы чиновников, единороссов...
7. Далее. Наши правозащитники – истовые пуритане. Конечно, неравная борьба с государственными сатрапами требует отказа от всего земного. Но зачем же обрекать на воздержание простых смертных? Они в кузов не лезли и ангельских крылышек себе не приклеивали. Так и грешили бы себе...
Ни в коем случае. Поэтому никто не вздумает оспаривать ст. 242 (незаконное распространение порнографических материалов или предметов). А уж права детей – святее просто не бывает, следствием чего является полный молчок по поводу ст. 242.1 (изготовление и оборот материалов или предметов с порнографическими изображениями несовершеннолетних). Никого не беспокоит легализация неправовых (оценочных) понятий вроде «(не-)обладающие художественной ценностью», «грубый натурализм», «возбуждение нездоровых сексуальных эмоций». Таковы, к сведению, критерии разграничения криминализованной порнографии от ненаказуемой эротики. Любому очевидно, сколь они субъективны.
Эти меры недопустимо ограничивают свободу литературного и научного творчества. Равно как и ст. 6.13 КоАП – пропаганда наркотических средств. Здесь к тому же не учитывается вероятность негативного (т.е. осуждающего) контекста в определении отношения к наркотическим веществам. Проще говоря, наркотики даже и ругать запрещается, если это делается умными словами, а не речевками Идущих Вместе. Крамольно все, что непонятно менту.
Кого интересует подобная гадость? Никого... из правозащитников, тогда как ученые-буквоеды, крысы архивные, уже поднимают голову: позвольте... Никем из храбрых радикалов не поддерживаемые, замолкают.
Не потому ли правозащитники не озабочиваются этими «неполитическими» статьями, что они выше этого? Им подобное обвинение грозит в последнюю очередь, не так ли? Они пишут на несколько иные темы! Но стоит вспомнить, что некоторые оппозиционеры, пойманные на хранении боеприпасов, также занимались не контрабандой оружия, а несколько иной деятельностью...
Вот вам еще не полный свиток «объективно обусловленных» правовых ограничений, без которых немыслима любая свобода...
Те, кому до свободы слова не совсем параллельно, в лучшем случае добиваются выполнения Россией ее обязательства следовать Европейской конвенции о правах человека и основных свободах. Допустим, это уже немало. Но при этом достаточность самих европейских стандартов свободы слова почему-то не оспаривается. Европа вне критики (не на радость славянофилу будь сказано). В этом и состоит основная ошибка сторонников либерального законодательства в сфере свободы выражения мнений. Она-то, Европейская конвенция, тоже хороша. Согласно ей, Освободительнице, ущемление свободы слова допускается, «только будучи абсолютно необходимым». Необходимым кому? Детский вопрос. И подобно тому, как вопрос беспокойного ребенка обрывается исчерпывающим ответом «покачену» – нам, неразумным либералам, отвечают: свобода есть осознанная необходимость... необходимость рабства.