"ПОРОГ АНГАРЫ"

       Как выяснилось из рассказа Веры Лаврёшиной, Таганка была ещё цветочками. Напомню, там нас держали несколько часов лицом к стене в наручниках за спиной, и не просто заламывали, а ломали в разные стороны кисти и отдельные пальцы – от чего у меня и Лаврёшиной до сих пор не прошло онемение, как от новокаина, в левой руке, а Низовкиной до сих пор тяжело взять в правую руку даже кружку с чаем. Потом скотч на ногах при обыске, в присутствии ментовских хряков, потом руки ещё немного поломали на дактилоскопии, пытались поодиночке таскать на допросы силой. Но, по крайней мере, там и не было лишних благ цивилизации. Какие были деревянные нары, такие и были, этого из-под нас не отнять. И душа там тоже быть не могло, и книг. А вот в Симферопольском спецприёмнике для единственной осуждённой Лаврёшиной создали условия анти-вип. Всё, что там имелось, намеренно отняли.
       Её на третьи сутки заказали сломать в этом спецприёмнике. Поясняю, помещать туда 5 человек, сухо голодающих, чревато новым триумфом нашей группы сопротивления, массовым утверждением наших ценностей, потому что не получится обманывать ещё несколько дней всю интересующуюся общественность, как это было с двумя сутками. Кроме того, перебивает репутацию именитых голодовщиков, которых не просто так раскручивали и репрессировали. Итак, Веру поместили в камеру к девяти женщинам. Окружили матом, гоготом, дымом и женской ненавистью обработанных сокамерниц. Курили постоянно все 9 человек, кроме неё, а это в состоянии обезвоживания всё равно что газовая камера. Молодой амбициозный замначальника без формы, с 6 утра посетивший Веру, приказал забрать матрас с её койки (в индивидуальном порядке), возвращали только на ночь. Койка была из железных прутьев, негнущаяся. Постельное бельё не давали. Отмечу, что в состоянии сухой голодовки на третьи-четвертые сутки в животе начинаются сильные боли, резь и спазмы. В таком состоянии проблемой является просто удобно лечь на кровати, чтобы меньше мучиться. Попробуйте выбрать удобное положение на железных прутьях.
       В тот же приход этот исполнительный начальник запретил Вере пользоваться вертухайской литературой, пытался заставить вставать перед начальством и представляться. Три раза в день прямо к её койке на тумбочку, опять же в отдельном порядке, подносили горячую еду на подносе! Мне приносили только в обед, и то ставили на тумбочку возле входа – на приличном расстоянии. За эту единственную «привилегию» тюремщики, прекрасно зная о нравах в бытовых камерах, обеспечили ей круглосуточную ненависть остальных подневольных. В качестве альтернативы была психушка – такие разговоры Вера слышала из коридора. То есть если станет хуже, они ещё добавят в больничке – в дурке. И кто потом станет слушать рассказы человека под психотропом, если он будет говорить про концентрационные условия в спецприёмнике? Тем более что всем политическим ранее здесь был обеспечен более-менее приличный приём, без посягательств на этику политзеков: не вставать, не представляться, не злоупотреблять тем, что политзек ничего не просит и жалоб писать не будет.
       Мы, господа заказчики и исполнители, просить и жаловаться не будем. Но освежите в памяти подвиг Веры Засулич, а то мы освежим его на вас.
       Татьяна СТЕЦУРА (апрель 2012 г.).

       Публикация статьи на "Гранях"

       Репортаж Веры Лаврёшиной "О том, как я угодила в спецприёмник на Симферопольском... и как замечательно "откинулась" из него через пять суток":
      
       На Триумфальную площадь 31 марта мы вышли с плакатами привычного уже содержания: о неповиновении полицаям, бойкоте режиму. На моей картонке была сформулирована любимая тема, даже две сразу: "Да здравствует Учредительное собрание! Путлер, выпей яду!" С очевидным намёком на судьбу ещё одного, немецкого нацлидера, который, помучив тоталитаризмом свой народ дюжину лет, всё-таки взял и "освободил" его от себя, добровольно отравившись. А наш облезленький "батяня, батяня, батяня вомбат" (как поёт люберецкий трубадур Расторгуев), только наливается до краёв ботоксом и наглостью, готовится к вечному царствованию. Как там у Пушкина? "Правитель слабый и лукавый, плешивый щёголь, враг труда, нечаянно пригретый славой, над нами властвовал тогда..." Очень точный портрет, только имя властителя - не Александр на этот раз, а Владимир.
       Нас очень быстро убрали в автозак, всех в один и тот же, что было очень кстати. Мы ведь готовились напороться на конкурирующую "стратегию повиновения" в исполнении некой группы "Прорыв", которая предлагала накануне в сети всем протестующим добровольно отправляться в автозаки и там чуть ли не целоваться с полицаями, ведя с ними душеспасительные беседы. Это чтобы перевоспитать их своим близким к идиотизму, "шоковым" (я бы так сказала) миролюбием.
       Мы тоже не чингачгуки, топор войны оставили пока дома, однако молоточек для измельчения окна я с собой прихватила, а также две новогодние хлопушки для общего тонуса. Полицаи заметно подскочили от хлопков под ногами, да ещё с вонючим дымом. Жаль, окно в автозаке оказалось абсолютно непробиваемым, а молоток, увы, сломался. Издержки! Но психологически все эти спецэффекты, наряду с непрерывным нашим сопротивлением, сильно огорчают и изводят неприятеля.
       Рослый "марсианин" ( в шлеме и панцире) потрудился загнать нас, Надю Низовкину, Таню Стецуру и меня, на заднее сидение, поскольку там удобнее было нас корёжить и пытать, наваливась бронежилетом и коленками. В ответ на него сыпались непрерывные тумаки и оплеухи. Рацию мы то и дело выхватывали у него, словно эстафетную палочку старались друг другу передать. Это его чрезвычайно бесило. Затем он повоевал с нашими свежепойманными друзьями – Павлом Шехтманом, Геннадием Строгановым, Дмитрием Смирновым. К нам присоединились потом ещё двое – и мы заблокировали дверь в клетку, скандируя: "Это наш автозак! Путлер, выпей яду! Смерть фашистским полицаям!" Народ на улице встречал эти вопли ликованием. Дверку-то то и дело распахивали. А что толку: дверь мы крепко держим, чтобы никто больше не вошёл.
       Когда подъехали к Таганскому ОВД, мы скотчем обмотали себе руки, нераздельно соединившись в цепочку, впятером. Чтобы труднее было нас тащить из автобуса. Пели песни - национально-освободительные и с левым уклоном, ибо таких в нашей левоватой империи – большинство. Я-то и вовсе, чтобы тоски на них нагнать, запела – притом чрезвычайно агрессивно: "Богородица, Дева, радуйся", а также "Отче наш" и прочие простые молитвы. За это меня из автозака просто вышвырнули спиной вперёд и хорошо попинали. Я запела ещё агрессивней, и ещё "духовней", чтобы веселее было оббивать собою все выступы на пути.
       "Яко Твое есть Царство и сила, и слава – во веки веков! Аминь!" Да здравствует наш православный джихад! Урррра!
       Они избили и истоптали всех, кто отказался выйти.
       Последними внесли в отделение Надю Низовкину и Таню Стецуру. Их очень долго не транспортировали, поэтому было особенно страшно за их здоровье и жизнь. Эти мерзавцы отключали камеру, на которую обычно нас снимают в автобусе, чтобы давить и душить девушек, выламывть им пальцы в своё удовольствие. Твари. Надю, например, просто несли за ноги и за волосы, вырвав огромный их клок. Она не сразу в себя пришла, лежала на полу минут 15. От вызова "скорой" отказалась.
       И снова эта дурная история с содержанием нас в коридоре, среди стендов с полицай-тематикой и увещеваниями сотрудников: представьтесь-подпишите, представьтесь-подпишите! Да заприте же нас в камеру наконец и отвяжитесь! Иначе ваш стенд с наглядной агитацией сейчас полетит во все стороны в виде мелких ошмётков!
       Нас, как обычно, не поняли, не услышали. И стенд, расчленённый нами на фрагменты, посыпался на пол.
       Начался такой водоворот и хитросплетение нас (Нади, Тани, меня) с полицейской сворой, что вспоминаются лишь отдельные эпизоды. Помню, под моими руками затрещала форма на противнике, несколько раз удалось ткнуть сосредоточенного садюгу кулаком куда-то в шею, а дальше - я очутилась на полу, щекой прижатая к грязному полу, а коленом он раздавливал мне рёбра так, что дыхнуть невозможно было. От рёбер коленом жал к затылку, наваливаясь на меня всей своей медвежьей тушей.
       Тут уж не дёрнешься. Потом меня подняли, как мешок, и плюхнули на стул, заведя скованные наручниками кисти за спину. Еле отдышалась. Я увидела, что Таня и Надя молча стоят, тоже в самозатягивающихся наручниках, под стражей, лицом к стене. Вертухай время от времени выворачивал им пальцы и запястья, что-то приговаривая.
       Для обыска нам троим ещё и ноги скрутили скотчем, причём моим, который мы использовали в автозаке для объединения. Они преспокойно у меня его зажилили – для своей канцелярии. Но после потасовки в связи с уничтожением стенда дело пошло живее: наше имущество из карманов и рюкзаков быстро повытаскивали и описали, а нас определили туда, куда мы и старались попасть: в камеру. Это славное местечко, в полумраке которого, несмотря на жёсткость ложа, мы быстро расслабились и уснули. Диму Смирнова отпустили, так как нашли у него удостоверение личности, а Пашу Шехтмана и Гену Строганова заперли в камеру рядом с нашей. Мы все, впятером, сразу же объявили сухую голодовку. И категорический отказ им что-либо подписывать из документов.
       Нас потом дёрнули ещё разок – для отпечатков пальцев: но руки у всех нас так и ходили ходуном в ответственный момент, ничего там у них не зафиксировалось, как требуется.
       По истечении сорока восьми часов нам велели готовиться ехать в суд. Мы предложили им замечательное условие: нас везут в суд всех вместе – и тогда мы идём сами в машину, не сопротивляемся. Если же каждого отдельно – то таскать вас нам, не перетаскать!
       Нам опять не вняли. Меня потащили в машину в единственном числе. За это я постаралась причинить им макси мум неудобств. Привезли меня в 3-й Самотёчный переулок, 367-й участок. Они очень устали перегружать меня из судебного подъезда в подъезд, путаясь в этажах и кабинетах. В зале суда я удобно улеглась на скамейку перед светлым ликом судьи Абрамовой, подперев голову рукой, объявила ей о своём бойкоте всех структур режима и продолжении сухой голодовки. Суд промелькнул, подобно молнии: она что-то быстро пробормотала, периодически сама как-то отвечая на задаваемые мне вопросы, потом исчезла ненадолго, чтобы потом быстро вынести приговор: пять суток в спецприёмнике за неповиновение полиции, порванную форму, сквернословие, уничтоженный стенд. И уж не помню, что ещё: копии протокола мне не дали, ведь я не подписываю договоров со всякими вельзевулами.
       Забавно, что конвой со мной так истерзался и выдохся, что всех остальных узников они повезли было в суд – так, как мы требовали, всех скопом, – причём не довезли, по дороге отпустили восвояси!
       А мне уж пришлось "мотать срок" в спецприёмнике на Симферопольском бульваре. В женскую камеру уже на второй-третий день набилось аж девять человек. Все, кроме меня, непрестанно что-то ели, пили, курили, ржали, матерились и мельтешили в пространстве . Я старалась лежать лицом к стене и спать по возможности непрерывно. Тяжело было постоянно видеть еду и чай, нюхать канцерогенный никотиновый выхлоп.
       С первого же утра меня чувствительно репрессировали. Пришёл замначальника узилища, молодой и важный, приказал мне не лежать в его присутствии, так как это НЕ ПОЛОЖЕНО. Я объяснила ему, что не признаю, отвергаю все ветви власти в государстве как нелегитимные. И уж он-то мне точно не начальник. И сообщила, что с 31 марта держу сухую голодовку. Запечатлеть этот факт на бумаге и сопроводить его подписью я наотрез отказалась. Что тут с ним началось! Истерика настоящая. Он разозлился, отобрал у меня книгу, которую я читала, заявив, что нечего читать книги из библиотеки, собранной персоналом.
       – Что-что-что? – переспросила я. – Вы хотите сказать, что "Школу для дураков" Саши Соколова принесли ваши сотрудники из дома?
       – Само собой, – нагло солгал этот чинуша. Никакого штампа на книжке, естественно, не было.
       А следом за книжкой у меня была отобрана постель. Полностью. Лежать мне пришлось на крупноячеистой, железной койке, подложив под себя куртку. Прутья больно впивались в тело с утра до вечера. На ночь, однако, мне возвращали матрас и подушку, чтобы в шесть утра всё это из-под меня мстительно выдернуть.
       Сказывалось моё некое особое положение. Я его ясно почувствовала. Меня покарали за мой бунт, но я быстро приспособилась "жёстко спать", поскольку что-то требовать или жаловаться в такой ситуации невозможно. Некому и незачем. Зато трижды в день молодой человек из числа отбывающих здесь наказание любезно приносил мне поднос с "рационом". Железная посуда с едой, запакованный в целлофан батон белого хлеба. Я умоляла его прекратить это делать, искушая меня, но он отвечал:
       – Мне велят, я и приношу. Может, покушаете? Сегодня печёнка с гречкой... Вкусно!
       Все остальные барышни привлекались то и дело к принудительным работам по мытью полов, по кухне, по сортировке белья и т.п. Ко мне, естестественно, с подобными требованиями даже не обращались. Многих дам это злило. "Лежит, как барыня, – слышала я иногда их разговор сквозь сон. – Мне вот никто завтрак в постель не подаёт. Она там не сдохла ещё? Что-то уже не шевелится..."
       А ещё одна юная нахалка спросила меня как-то на ночь глядя, когда я ненадолго проснулась: а не брожу ли я часом во сне? Я зловеще улыбнулась в ответ: " Как не бродить... Брожу, милая, меня ведь жажда-то мучит... Укушу, смотри... Ты уж не мельтеши перед глазами... Жить, поди, хочется?"
       Девушка заметно напряглась и с разговорчиками больше не лезла.
       Другая, трепетная, напротив, принималась время от времени жаловаться и плакать во всеуслышание. Пришлось её как-то раз успокоить, объяснив простую вещь: здесь такое особое место, где плакать нельзя. То есть категорически, совсем и никогда, А не то пропадёшь: и окружающие тебя возненавидят, презирать станут, и себя изведёшь. Сломаешься, превратишься в тряпку. И в психушку тебя поволокут вполне заслуженно. А ну-ка взяла себя в руки!!!! Быстро!!!!
       Что ж, красавица вроде и утихла от моего восклицания... И не обиделась.
       Увы, на многомиллионном скопище милых, безвольных, безотказных созданий, держится и продлевается эта гнусная принудительная система, с которой они и не думают бороться, а, наоборот, легко к ней приспосабливаются. Как бы ДОБРОВОЛЬНО соглашаются пойти помыть пол, а на самом деле - просто боятся отказать. Потому что знают: менту откажешь - тебе же хуже будет. Он, если захочет, съест тебя с хреном и горчицей и не подавится. А предлагает он "поработать" всегда с милой улыбкой. С улыбкой и девушки вынуждены подчиниться . Всё как бы полюбовно. А как иначе?
       Я попробовала представить себе такую картину: входит герр замначальника каземата поутру, а мы все, вдевятером, не вскакиваем, а лежим на койках и его бойкотируем. В следующей, мужской камере, тоже все лежат и бокотируют. ВО ВСЕХ ЗАКОУЛКАХ ЭТОГО ПРЕЛЕСТНОГО ЗАВЕДЕНИЯ КАК НАЧАЛЬНИКОВ, ТАК И ИХ ПОДЧИНЁННЫХ УЗНИКИ, ВСЕ, КАК ОДИН, БЕРУТ – И БОЙКОТИРУЮТ.
       И рабовладение в нашей федерации – наконец – тихо рушится...
       Мечты, мечты... Где ваша сладость?
       Познавательно было пообщаться с местной медициной. В целом симпатичная седая женщина-фельдшер, как бы не замечая, что лежу я прямо на голом железе, окутанная густым сизым дымом ( барышни-то курили непрерывно), советовала мне срочно вызвать "скорую помощь", не дожидаясь, когда совсем скрутит. Я отвечала, что со мной всё хорошо, что ничего мне не надо, давление мерить не будем, можете идти. Долежу свой срок как-нибудь помаленьку.
       Вторая была и вовсе непрошибаемая. Пришла, повертелась около меня, охотно ушла , как только я её об этом настойчиво попросила. "Ну, зовите, если что", – сказала она на прощание – с фальшивой улыбкой.
       Впрочем, они особо ни на чём и не настаивали. Видно было, что сбагрить меня хотят, причём понятно куда. В психушку. Слышала я такие разговоры под дверью камеры.
       Поэтому был у меня стимул – продержаться каким-то образом без "скорой". Так как явятся опять волкодавы со смирительной рубашкой. В Ганнушкина повезут. А это уже надоело.
       Кризисный момент (на четвёртый день пребывания) удалось пережить без госпитализации. Спасла вода, в которой я подолгу держала руки, голову, старалась пропитать ею всю себя насквозь. Возле параши находилась широкая такая раковина, удобная для омовений. И в какой-то момент мне перестало невыносимо скручивать спазмами руки-ноги и желудок, я смогла спокойно лечь и уснуть. На пятый день, ближе к освобождению, я стала по глоточку приучаться к поглощению воды. Ощущения были невыносимо блаженные. Всё тело наполнялось летучими пузырьками, словно я воздушный шар. А может быть, даже гейзер.
       Перед выходом за ворота заведения я попила чаю с зерновыми хлебцами и сыром.
       За воротами спецприёмника меня ждали друзья: Надир Фаттяхетдинов, Юра Челдаев и хороший человек Михаил, не помню фамилии сейчас, – с машиной. И с бутылью воды, шоколадом...
       Мой поход по злачным местам закончился благополучно, даже счастливо. Не без приятности пообщалась я перед уходом с замначальника спецприёмника. "Ещё увидимся, – сказала я ему, – ведь я здесь не последний раз, не сомневайтесь. Вернусь. И друзей с собой захвачу. Хорошее у вас тут местечко, гостеприимное. Будем регулярно наведываться к вам с обыском!!"
       Мой неприхотливый юмор оппоненту явно не понравился...
       Смешная деталь для пируэта в конце рассказа: за пятисуточное пребывание в этом почти пятизвёздочном заведении мне выписали квитанцию для оплаты услуг. Я им задолжала сто рублей..."

---